«СЕРГИАНСКОЕ» ПОДПОЛЬЕ В СССР

С первого взгляда, заглавие – «сергианское подполье» – может показаться оксюмороном, сочетанием противоположностей. Действительно, позиция самого Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) и иерархов, находившихся с ним в каноническом общении, обычно ассоциируется со стремлением сохранить именно легальные формы церковной жизни. Тогда как само словосочетание «церковное подполье», указывающее на нелегальные формы церковной жизни, часто оказывается в одном ряду с выражением «катакомбная церковь», обозначающим епархии, общины, группы общин, оппозиционные митрополиту Сергию (Страгородскому) и возглавляемой им иерархии.

 

Насколько, в самом деле, церковно-политическая позиция, т. е. лояльность или оппозиционность Заместителю Патриаршего Местоблюстителя, была связана с юридическим статусом той или иной общины, ее легальным или подпольным по­ложением? Иными словами, всегда ли в подполье уходила только церковная оппо­зиция?

Известные нам сейчас обстоятельства церковной жизни советского периода складываются в довольно причудливую картину. С одной стороны, оппозиционные митрополиту Сергию движения, прежде всего, «иосифляне» часто старались действовать в рамках зарегистрированных приходов. С 1928 по 1931 гг. в Харькове легально окормлял свою паству «иосифлянский» епископ Павел (Кратиров). В 1930-е гг. легальные иосифлянские храмы, по данным М. В. Шкаровского, существовали в Воткинской, Вятской, Казанской епархиях. В самом городе Казани их было шесть. По его же подсчетам, в конце 1920-х гг. в к непоминающим митрополита Сергия присоединился 61 легальный приход Ленинградской епархии, в том числе 23 в самой северной столице. В Москве последний легальный непоминающий храм закрылся в 1933 году. А в Ленинграде такой же приход продолжал действовать до 1943 года.

 

С другой стороны, мы знаем о существовании нелегальных «сергианских» общин, т. е. общин, находившихся в каноническом и молитвенном общении с иерархией, возглавляемой митрополитом Сергием (Страгородским). Только подпольных монастырей, возникших между 1922 и 1937 гг., насельники которых поминали митрополита Сергия и его преемников, известно по крайней мере три. Я имею в виду, во-первых, группу московских нелегальных монашеских общин при Высоко-Петровском монастыре, действовавшем тогда как приход. Здесь с осени 1923 г. нашли пристанище несколько духовников известной в начале ХХ в. Смоленской Зосимовой пустыни. Вокруг этих пастырей в 1924-1935 гг. оформляются несколько нелегальных монашеских общин. В начале 1930-х гг. общее число их постриженников достигало 170-200 человек. Без сомнения, это была одна из крупнейших тайных монашеских общин. Несмотря на репрессии, эти общины сохранили свою структуру и в 1940-1950-е гг., а некоторые из петровских постриженников дожили и до наших дней.

 

Во-вторых, подпольные монастыри, связанные своим происхождением с группой петроградских священников, прежде всего – архимандрита Гурия (Егорова), будущего митрополита Ленинградского. И, в-третьих, монастырь некоего епископа Петра (возможно, Гасилова), существовавший в Оренбурге в 1937-1943 гг., а затем – в горах Тянь-Шаня, сведения о котором еще в 1980-е гг. со слов бывшего насельника этого монастыря опубликовал Д. В. Поспеловский. Нужно отметить, что, по крайней мере, члены высоко-петровских общин и насельники монастыря архимандрита Гурия сохраняли верность митрополиту Сергию по принципиальным соображениям, что называется, были убежденными «сергианами».

Отметим также, что связанное с легальным епископатом церковное подполье не прекратило своего существования в 1920-1940-е годы. Так, известно, что после закрытия в 1961 г. знаменитой в послевоенные годы Глинской пустыни часть ее насельников перебралась на Кавказ, где ими были созданы несколько нелегальных скитов, находившихся под покровительством постриженника пустыни митрополита Тетрицкаройского Зиновия (Мажуги; 1896-1985).

 

Кроме того, практически до начала 1990-х гг. продолжали существовать незарегистрированные священники и их небольшие общинки. Последним, насколько нам известно, в октябре 1990 г. на открытое служение вышел священник Глеб Каледа, тайно посвященный в сан в 1972 г. митрополитом Ярославским Иоанном (Вендландом). Сейчас мы можем сказать, что практика тайного рукоположения сохранялась в Русской Православной Церкви Московского Патриархата по крайней мере до 1970-х годов. Тогда по пути тайного священства шли люди, для которых семинария и затем регистрация в Совете по делам религий по тем или иным причинам были закрыты: ученые, члены подпольных религиозных кружков и т. п. Кроме приведенного выше примера о. Глеба Каледы, укажем на ставленника митрополита Гурия (Егорова) – протоиерея Николая Иванова (1904-1990), рукоположенного в 1955 г. в Саратове. С 1956 г. отец Николай жил в Москве и до самой кончины оставался на нелегальном положении.

 

Эти незарегистрированные священники и нелегальные монашеские общины, поминавшие митрополита Сергия и его преемников, были, так сказать, элитой «сергианского» подполья. Между тем, наиболее многочисленным видом церковного подполья в 1920-1940-е гг. были, конечно, нелегальные приходы, то есть приходские общины, потерявшие предусмотренную советским законодательством регистрацию и, соответственно, свой храм, но продолжавшие регулярно или эпизодически собираться на молитву.

Толчком для широкого распространения этого вида церковного подполья стала массовая коллективизация 1929-1931 гг., сопровождавшаяся столь же массовым закрытием сельских церквей. Каждый более или менее крупный населенный пункт знал один или несколько таких незарегистрированных приходов вплоть до 1980-х годов. Число постоянных посетителей таких «молелен» могло быть незначительным, но важнее, очевидно, было то, что гораздо большее число соседей, односельчан знали, что в этот дом можно прийти помолиться при нужде или на великий праздник.

Такие приходы, существование которых, в общем-то, не было тайной для властей, держались на лидере. В 1940-е гг. ими еще очень часто – особенно в центральной России – были священники закрытых храмов, а также монахини закрытых монастырей. В других регионах (Сибирь, Урал, Алтай) и в более поздние годы все чаще лидерами нелегальных приходов оказывались просто миряне, мужчины и женщины. Число такого рода незарегистрированных общин оценить очень трудно. По нашим самым общим, нуждающимся в уточнении оценкам в 1930-е гг. в РСФСР их число могло достигать 7000-8000 и более. Какова же была церковно-политическая ориентация незарегистрированных приходских общин, большую часть из которых составляли сельские общины?

 

В конце 1920-х – начале 1930-х гг., пока со своей паствой оставался местный епископ, и его голос доходил до верующих вне зависимости от того, принадлежали они к приходу, лишившемуся своего храма, нелегальному, или продолжали ходить в действующую церковь, как правило, паства следовала за ним. Есть множество свидетельств, что именно позиция епархиального архиерея в этот период была решающей для определения церковно-политической позиции его паствы. И здесь не было принципиальной разницы между прихожанами легальных церквей и приходами только недавно потерявшими официальную регистрацию. В этот период между их позициями можно было ставить знак равенства. Однако, как только епископ – оппозиционер или иерарх, поминавший митрополита Сергия, – арестовывался, а голос церковной власти становился слабее, ситуация усложнялась.

Имеющиеся в нашем распоряжении данные позволяют утверждать, что уже в середине 1930-х гг. члены большинства незарегистрированных общин определяли свою церковно-политическую позицию, что называется, «от противного», исходя из церковно-политической позиции ближайшего легального прихода. О сути разногласий между центральным церковным руководством, возглавляемым митрополитом Сергием (Страгородским), и церковной оппозицией они очень часто просто не были осведомлены, а ближайший действующий храм был прямой проекцией высокой церковной политики на уровень приходской жизни.

В 1930-е гг. среди действующих церквей чаще всего встречались обновленческие приходы, которые члены незарегистрированных общин категорически бойкотировали. Сложнее обстояло дело, если ближайший храм входил в юрисдикцию ВВЦС, т. е. «григориан». В документах Комиссии ВЦИК по делам культов содержится любопытное описание одной приходской общины из Центрального черноземья, которая регулярно посещала григорианский храм, но присутствовала только на части Литургии: входили в храм после часов, а покидали его после «Отче наш».

При этом нужно иметь в виду, что для определенной части крестьянства (которое составляло львиную долю верующего населения) отторжение от обновленческих приходов покоилось не на богословском понимании обновленческого движения как церковного раскола, а на отождествлении обновленческой иерархии с «церковью антихриста». В этом случае мы имеем дело с проявлением настроений антисоветского эсхатологизма – отождествлении советской власти с властью антихриста, выразившемся в попытках отгородиться от падшего мира. В крестьянской среде, как правило, именно антисоветский эсхатологизм, а не церковно-политическая оппозиционность был толчком к отказу от легальной церковной жизни.

Таким образом, для довоенного периода мы можем уверенно говорить об оппозиционности нелегальных приходских общин только по отношению к обновленцам. Определять свою позицию по отношению к митрополиту Сергию и его иерархии у них просто не было возможности и, следовательно – необходимости.

Ситуация изменилась в 1940-е гг., когда ближайшими открытыми храмами стали не обновленческие и григорианские, а принадлежавшие Русской Православной Церкви Московского Патриархата, предстоятелем которой был Патриарх Сергий (Страгородский). Обратимся к информации по Рязанской области, которую можно считать типичной для России: здесь были значительны масштабы закрытия церквей, велика степень традиционной религиозности населения. Здесь, по данным уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви, в 167 населенных пунктах к началу 1948 г. существовало 175 нелегальных общин (в середине 1940-х гг. их было более 200).

Если ориентироваться по ходатайствам об открытии храмов, поступавшим из этих населенных пунктов, а также по количеству священников, вышедших здесь на открытое служение в 1944-1947 гг., мы увидим, что 66,4% этих общин стремились вернуться к храмовому богослужению и зарегистрироваться, и 33,6% не подавали заявлений об открытии церкви. Иными словами, в Рязанской области в 1944-1947 гг. вернуться к церковному богослужению пытались примерно 2/3 незарегистрированных групп. Естественно, что они тем самым проявляли лояльное отношение к Русской Православной Церкви Московского Патриархата.

Нужно учитывать, что общины, не спешившие легализоваться, совсем не обязательно были в числе принципиальных оппозиционеров: они могли продолжать выжидать в силу преклонного возраста священников-руководителей или – чаще всего – потому, что в их населенном пункте церковь просто была разрушена.

Конечно, лояльность далеко не всегда была тождественна принципиальной поддержке. В 1930-е гг. лояльные митрополиту Сергию духовенство и миряне часто оказывались инертным большинством, и, напротив, относительно небольшие группы убежденных оппозиционеров могли существенно влиять на церковный климат в епархии. Но в 1940-е гг., как видим, лояльное духовенство и верующие стремились восстановить связь с Патриаршей Церковью.

Таким образом, реальность церковной жизни 1920-1940-х гг. да и более позднего периода не укладывается в схему, противопоставляющую легальных «сергиан» и нелегальную оппозицию. Наиболее емко это описал уже упоминавшийся нами отец Глеб Каледа, сам в течение восемнадцати лет бывший тайным священником, находившимся в каноническом общении с Русской Церковью Московского Патриархата. Он писал:

«Храмы закрывались, но появлялись катакомбные церкви. Они были двух типов: одни не признавали местоблюстительства митрополита Сергия, а другие признавали, а сам митрополит Сергий одной рукой подписывал свои декларации, а другой рукой посвящал ставленников для подпольных храмов. […] Многие священники-непоминовенцы, уходя с открытого служения на покой, передавали своих духовных чад поминовенцам. Очень сложная и мучительная была эпоха, но самое важное, что и те, и другие соблюдали каноны и чистоту православного вероучения в отличие от обновленцев, которые изменяли церковные каноны и богослужение, шли на сотрудничество с советской властью».

Причины того, что в подполье оказывались и «сергианские» общины нужно искать в советском законодательстве, которое, начиная с Декрета 1918 г. было направлено на вытеснение Церкви из общественной и государственной жизни. А в ходе кампании по изъятию церковных ценностей власти прямо перешли к фактическому запрещению Патриаршей Церкви, противопоставляя ее признаваемой властями обновленческой.

Знаменательно в этом отношении было постановление Московского трибунала, который 8 мая 1922 г., в ходе процесса над группой духовенства, обвинявшейся в сопротивлении Декрету об изъятии церковных ценностей, провозгласил, что он «устанавливает незаконность существования организации, называемой православной иерархией». По сути, это заявление объявляло вне закона всю Российскую Православную Церковь.

Именно курс на делегализацию Церкви, особенно активно проводившийся властью с начала 1920-х гг., заставил ее иерархов, начиная со святителя Тихона, настойчиво добиваться ее легализации. Ведь логика советской власти была более чем прозрачна: всякая нелегальная организация – политически неблагонадежна, а то и контрреволюционна, и уже поэтому, в конечном счете, подлежит уничтожению.

Эта линия, направленная на делегализацию Церкви и в итоге – на ее уничтожение, последовательно была выражена в Постановлении ВЦИК и СНК «О религиозных объединениях» от 8 апреля 1929 г. (действовавшем до 1990 г.), которое предписывало приходским общинам регистрироваться, а целые сферы церковной жизни прямо запрещало. С этого момента невыполнение указанных в Постановлении требований ставило ту или иную группу верующих в нелегальное положение.

Именно советское законодательство, направленное на вытеснение Церкви из легальной жизни, и создавало церковное подполье как поминавшее митрополита Сергия (Страгородского), так и оппозиционное ему.

Таким образом, пестрая картина церковной жизни ХХ в. не укладывается в заранее установленную схему. Оппозиционность совсем не обязательно требовала нелегального положения, и наоборот нелегальность положения той или иной общины еще не означает ее оппозиционности.

Из сказанного напрашивается одно методологическое следствие. При описании церковных общин, движений и деятелей советского периода нам необходимо разделять их церковно-политическую позицию (оппозиционность / верность митрополиту Сергию), юридический статус (легальный / подпольный) и политические симпатии (антисоветские / лояльные), – понимая, что варианты сочетания этих позиций, симпатий и статуса могут быть самыми разнообразными.

 

Автор: Алексей Беглов